«Написав, он сразу озвучивал все свои соображения и опасения: что боится ошибиться сам; что боится, что задача окажется вообще не для нашего курса и уровня (он же её впервые видит); боится, что его осмеют — мол, старый из ума выжил — даёт детям задачи, до которых они не дошли; или что наоборот — задача то окажется простой, а он тут столько напряжения вокруг неё нагнетал.
Он начинал решать, стирая рукавом пиджака то, что написал поспешно и ошибочно. Он ошибался. Прикрикивал «Ну, тихо!» (нарочито?) на тех, кто сзади ему сразу кричал «Неправильно!» — пока он писал на доске (и вправду — неправильно). Потом через полминуты резко разворачивался к аудитории — «И вправду! Неправильно! Кто это был? Кто заметил? Кто сказал?» — и выуживал того, кто ему крикнул.
Спрашивал с каким-то задором и возбуждением охотника идущего по следу: «А как ты увидел? Как понял?», — выслушивал объяснение, реагировал — «А теперь расскажи это всем!», — переспрашивал следом у всех «Все поняли, как он объяснил?».
И потом — «А может кто ещё знает, как решать? Как дальше быть?». Давал мел любому вызвавшемуся. Комментировал его решение стоя рядом. Прямо под руку на всю аудиторию. Нарочито иногда оспаривал правильные действия (аудитория протестовала против такого вмешательства, поправляла — что всё правильно и поддерживала пишущего писать дальше).
Подбадривал. И так — почти все задачи и весь курс.
Мы чувствовали себя супергероями! Мы — могли решить всё. Если не справлялся один — сразу ему на подмогу и на замену вставал другой. Никто не уходил с его лекций — так все были воодушевлены и наэлектризованы и восхищены. Он, буквально, вселял в нас веру, что мы сможем всё, даже если вначале — не знаем совсем.
В конце, уже в шутку, вспоминая его лекции — никто не мог сказать определённо — где лежали границы его знания: он вообще правда ошибался, или всё это — от самых мелочей до самых эпических ошибок — была такая игра. И от этой неопределённости — уважали и любили его безмерно».